их Господу помолимся.
По сему применялись и на прочих ектениях, на великих выходах и многолетии и при архиерейском слушании, где как должно возносить.
Составлена впредь до Высочайшего утверждения Его Императорского Величества, Святейшим Синодом.
Печатана в Санкт-Петербургской Святейшего Синода Типографии месяца Новембрия 28 дня 1825 года[222].
* * *
Екатерина Филипповна в ночном платье и убранных на ночь волосах пишет Иисусу Христу записку: «Jésus mon bien-aimé, remplissez mon coeur déchiré d’amour pour vous, mon doux Seigneur, de votre voix, de votre parole, de votre puissance. Que votre sainte volonté soit faite»[223]. Подписывает «Catherine», складывает маленьким квадратиком записку, потом подходит к образу Нерукотворного Спаса и кладет ее под образ[224]. Когда сомнения обуревают Катерину Филипповну и слышит она какой-то глухой, будто подземный гул, ничего в нем не различая, она боится собственного голоса, своих слов, своего человеческого бедного сердца, тогда пишет она письма Иисусу Христу. В Михайловском замке она этого не делала, там Христос был частым гостем, входил просто, как ласковый друг, к Катерине Филипповне в дом: то рукой Боровиковского водит, когда он пишет портрет, то в верных широко открытых светлых глазах мелькнет и исчезнет, то в собственном ее сердце говорит явственно и громко, а она прислушивается, как беременная к движению ребенка в себе, и повторяет послушно и верно каждое слово. Положив записку под образ, Катя становится перед ним на колени и молится. Потом ложится на узкую свою деревянную кровать и засыпает. Утром, когда входит к ней с чашкой чая Анна Ивановна, она берет ее руку, прижимает к своему сердцу и медленно, будто на чужом, едва знакомом языке, произносит косноязычно простонародные слова: «Что же делать, как же быть? России надо кровь омыть»[225]. Это ответ Иисуса Христа на ее письмо.
В этот день на Сенатской площади пролилась первая кровь. Во всех церквах при пении «Иже Херувимы» ровно в 12 часов священники поднимали высоко над головой чашу с вином и говорили кровожадные жертвенные слова: «Приимите, ядите, сие есть тело мое, еже за вы ломимое. Пийте от нея вси, сия есть кровь моя нового завета, яже за вы и за многие изливаемая»[226]. Причастившись пречистой крови и плоти, ступил в этот день на российский престол император Николай I.
XXI
Генерал-адъютант Бенкендорф долгом считает уведомить, что все существовавшие доселе собрания у статской советницы Татариновой совершенно прекращены, все вновь могущие случиться собрания сего рода будут сочтены со стороны правительства нарушением его постановлений и повлекут за собой неприятные последствия.
Циркулярная записка, разосланная Бенкендорфом 16 апреля 1830 года Е. Ф. Татариновой и всем ее последователям[227].
XXII
Петербург стал для Катерины Филипповны как тот свет. Живых в нем стало мало и все бродят по Петербургу мертвые. То Милорадович покорный и нежный идет по Набережной и невидящие синие глаза его устремлены на Катерину Филипповну, которую он носит в своем, дважды любовью и пулей простреленном, сердце[228]. То Верино белое лицо с потемневшими от ужаса глазами мелькнет в каком-то разбитом высоком окне. То Владимир Лукич завернет к себе на Миллионную и исчезнет, то Миклашевский, как заведенная кукла, часами ходит перед Михайловским замком. А вот из высокого, зеленовато-белого, как под водой выросшего дворца выехал в коляске Александр Павлович на самую большую площадь в мире. На площади самая высокая в мире колонна, на ней не летит, нет, а будто стремглав каждое мгновение во веки веков бросается, склонив голову к земле, грешный ангел с тяжелым крестом. Александр Павлович улыбается навсегда сложенными для нежной улыбки губами, а светло-исступленные глаза отцеубийцы так страшны, что живому человеку в них глядеть нельзя. И все, кого ни встретит Катерина Филипповна – неживые. Бродит она, одна всех пережившая, по Петербургу, только ветер развевает широкий вечерний плащ, и кажется ей в белые ночи, что солнце никогда не встанет и на гранитной набережной прямо из серого холодного камня трудно прорастают прозрачно-серые асфодели. А живые, оставшиеся, кажутся Кате мертвее и жалче и растленнее лежащих в земле, будто отслужил по ним живым у Николы Морского отец Агафангел шёпотом ночную панихиду и они затосковали по земле, по тому свету. Летят над городом белые ночи и черные дни, но времени больше нет[229], потому что время – это любовь и движение, а в Петербурге поселился страх, и стало в нем будто две смерти – Смерть и государь. Страшный противник Катерины Филипповны живет в этом городе и отсюда управляет притихшей молчаливой страной, в которой никто больше не смеется. И только во всех церквах и монастырях белое и черное духовенство молится о благочестивейшем самодержавнейшем великом государе нашем Николае Павловиче. В груди у него не грешное человеческое сердце, а благочестивейший, самодержав-нейший камень, и к камню этому нет пути у Катерины Филипповны. Но камень тяжелый и холодный (государь мерзнет в жарко натопленных комнатах, изнутри холодит его тяжелое, неповоротливое сердце), и человек одинок и несчастлив. Если погладить его по голове, думает Катя, должно быть, волосы у него жесткие, как у собаки. Она жалеет его, как убитого Богом калеку, а он ее ненавидит (два часа провел у постели заболевшего Бенкендорфа, беседуя о ее ссылке). И ему милее черная лакированная табакерка с ядом, которую в ужасе откроет он после тридцати лет блистательного царствования, чем человеческая жалость[230]. Летят белые ночи и черные дни над усталой головой Катерины Филипповны. Сколько ударов сердца приходится в год, в пять, в десять лет? Сколько лет пролетает, не все ли равно, когда сердце присмирело, чуть-чуть бьется, вздрагивает как легкий осенний красный листок, а было прежде как бык с налитыми кровью жилами.
8 мая 1837 года в доме статской советницы Татариновой, что за Московской заставой, был произведен обыск (найдено множество икон, из которых 13 работы Боровиковского, дарохранительница с куском белого хлеба, книги мистического содержания и бессмысленная записка к Господу нашему Иисусу Христу на французском языке). Основательница секты и все ее приверженцы были подвергнуты домашнему аресту. Дело было в срочном порядке передано в Секретный Раскольничий Комитет. Буксгевден, Пилецкий, Попов, Федоров, Федорова, Енгалычев, Васильева и прочие были разосланы по монастырям на покаянье, предварительно дав подписку навсегда отказаться от сектаторства. Подписка старика Пилецкого кончалась словами: «Все это обязуюсь исполнить, только для себя буду хранить в сердце моем ясное свидетельство, что пророческое слово госпожи
